РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

 

13-1Умелые руки привычно катают скалкой по тесту. Стойкое воспоминание. Никакими сквозняками мчащихся лет, приносящих и уносящих вместе с собой новых людей, новые кухни, новые блюда, новые насадки для замешивания и раскатывания теста напичканных наворотами миксеров, его не выветрить. Старое как мир, основа основ, условные гранитные пласты, не дающие нашему настоящему и будущему порвать с прошлым, – все заключено в этих простых поступательных движениях: вперед-назад вытянутым округлым деревянным обрубком по клейкому сочетанию муки и воды.

 

 

Мне 5 лет. Я стою в полусумрачном, похожем на амбар помещении, обмахивая маленькими ладонями раскрасневшиеся от жары щеки. Жара эта от каменных печей, разогретых докрасна – иначе хлеб и чуду не получатся такими пышными и пропеченными. Большие деревянные столы, обстановка простая, граничащая с убогой. Но эта простота – задуманная, ничто не должно отвлекать от интимного союза двух наловчившихся (или только учащихся) рук и подошедшей до нужного состояния опары. Из мебели для сидения только самодельная табуретка, такая низкая, что присев, не увидеть того, что творится наверху. А само действо именно там, непонятное, недоступное детскому уму волшебство, похожее на пассы искусного мага. Как у мамы так получается? Видны только изящные взмахи пальцев: налево – щепотка соли, направо – щепотка сахара, кувшин будто бы сам подливает маме нужное количество воды, и вот уже неприглядное на вид месиво превращается в плотный шар, шар – в лепешку, лепешка – в тонкий мучной пласт. Мама наносит финальные штрихи: сдабривает яичным желтком, рисует вилкой традиционные для дагестанского хлеба узоры – легкое нажатие, и прибор оставляет четыре вдавленные полосы, и так еще и еще, пока весь круг не покроется причудливыми волнами. «Не обожгись!» – беспокоясь, кричу я, но мама уже отправила будущий хлеб в это жерло, которое спустя полчаса выдаст не огненную лаву вулкана, но обжигающий руки и нетерпеливый язык чурек. Томиться в ожидании тяжело, и я назойливо дергаю маму за перепачканный мукой фартук, пока она, склонившись над столом, уже раскатывает второй пласт.

Мы покидаем кари (так назывались эти самодельные простые пекарни, которые раньше были в каждом дворе) пару часов спустя. Мама несет укутанный салфетками и полотенцами хлеб: пять тонких на вид, но пышных при надломе чуреков, возвышаются на подносе симпатичной горкой. Я же – гордая, будто имею к этому хоть какое-то отношение, – несу в руках маленький, специально для меня слепленный мамой чурек: так она всегда делала в конце, напоминая невзначай о моем возрасте, росте и способности помогать ей. Мало, совсем мало. Горячий хлеб приятно обжигает пальцы, и я спешно дую на них, но не спешу отказаться от своей награды: рот наполняется вязкой слюной, нос чувствует запах – дразнящий запах свежей выпечки, дома, детства, тепла. Мама не разрешает откусить даже маленький кусочек: горячий хлеб вреден для желудка, учит она, да и зачем портить удовольствие, когда до дома – пару метров, и можно будет налить душистый чай, нарезать толстыми ломтями сыр, окунуть хлеб в жидкие жирные сливки?

Мама идет, улыбаясь. Я вижу, она довольна собой. Косынка, которой она обвязывает голову во время готовки, слегка сбилась, выбились непослушные волнистые локоны. Мама пахнет сладковатым запахом теста, и это в тысячу, в миллионы раз лучше ланкомовской «Черной магии», которой она тогда пользовалась. Хотя для меня это был всего лишь «маленький пузырек в черной коробочке». Ценной для меня была именно коробочка, и я все ждала, когда она освободится для моих сокровищ, которые гораздо важнее каких-то там духов.

В кари мама почему-то начинала говорить со мной на родном языке, хотя знала, что я не понимаю ни слова, да и все остальное время мы с ней общались на русском. Но было что-то в этих четырех стенах, пропахших жаром национальных пирогов, что напоминало ей о доме, по которому она не переставая скучала. И мне кажется довольно объяснимым тот факт, что после смерти моей бабушки – маминой мамы – она перестала ходить в кари. Совсем. Будто бы не было никогда этих досок и скалок, этих печей, этих тыквенно-ореховых, творожно-луковых, крапивных, мясных начинок для чуду.

Только сейчас, когда прошло более 18 лет, когда уже мои руки замешивают и катают тесто, я понимаю, что эти походы в кари для отношений дочки-матери были тем сакральным, чему никогда не обучат в яслях, садиках и школах. Это высший, надобразовательный, надкнижный базис. Ни один бородатый профессор не объяснит, как материнская ссутулившаяся за работой спина без слов говорила о том, о чем сейчас пытаются сказать федеральные образовательные стандарты: насколько сладок отдых после плодотворной работы, как вести и блюсти свой домашний очаг, как быть правильной, мудрой, безгрешной, честной, справедливой, и как научиться сочетать все вышеназванное с простотой. Руки растягивают тесто в стороны, умудряясь не порвать его, и одновременно говорят: «люби и уважай близких, совершай добро, не пускай в сердце алчность и злость, берегись зависти и подлости». Это проникало в подкорку и сидело тихо. Созревало. Пускало крепкие корни, прежде чем расти вверх.

И я уже знаю, где состоится наша первая беседа с дочкой, когда придет время. Беседа, для которой не нужны слова – только сердце.

 

Муминат КУРБАНОВА.